– Нет, – огрызнулся Понтий. – А когда привезут остальные части статуи?

– Какие части? На ступни пошло тридцать тысяч фунтов бронзы. Все запасы металла кончились. Так что у нас будут одни ступни.

Понтий закусил губу. Он ощущал обиду смертную. Личную. Непереносимую. Какие же вокруг Бенита толкутся идиоты! Да и сам вождь…

– Это же должен быть Геркулес, – прошептал Понтий.

– Но пока его нет. А ступни есть. А вон еще почитатели идут! Ей, ребята, закурить есть? – весело крикнул исполнитель.

Парень в пестрой тунике, явно слушатель какой-нибудь риторской школы, протянул ему пачку.

– Я слышал, отлили еще два уха, но их не к чему приделать, – шепотом сказал будущий ритор. В глазах его прыгали веселые огоньки.

– Но ступни вышли отменные, клянусь Геркулесом! – отозвался исполнитель, закуривая.

– Ступни бога!

– Или Цезаря.

– Заткнитесь вы, оба, – заорал Понтий, и на глазах его выступили слезы.

– Тебе не нравятся ступни? – невинным тоном осведомился напарник. – Тогда любуйся Капитолием.

Какой идиотизм! Понтий смотрел на монумент, и его душила злость. Как так получается? Как эти люди умудряются все великое сделать смешным, все божественное – ничтожным? Почему Бенит не видит, что эти ступни Геркулеса смешны?

«Ненавижу Бенита, – подумал Понтий и сжал кулаки. – Я всех-всех ненавижу…»

Первыми вернулись запахи. Отвратительные запахи. Воняло грязью, гнильем, чем-то тухлым. Кажется, рыбой. Что может вонять отвратительнее тухлой рыбы? Лишь гниющая человечья плоть.

Вслед за запахом явилась боль. Она примеривалась к телу то там, то здесь. Вот кольнуло под ребрами, вот в бедре, потом в висках. Боль… Нервы медленно возрождались вслед за костями и мышцами. Нервы регенерировали, теперь уже болело все тело. Еще не остро, еще не сплошь.

Вернулись звуки (раньше он ничего не слышал), а теперь различал громкий бранчливый крик. Чайки. Ну да, чайки. Где же он? На берегу моря? Реки? Если вокруг летают чайки, значит близко вода. Вода шумела, но однообразно, скорее старушечий шепот, нежели внятный говор. Он понял наконец: шел дождь. Он уже кое-что мог понимать. Значит, мозг его возродился прежде периферийной нервной системы. Это открытие доставило ему радость. Радость, которая тут же затмилась болью.

Но почему так воняет? Если он на берегу, то должно пахнуть солью, водорослями, свежестью. Боль становилась уже невыносимой. Он повернулся на спину – он мог уже повернуться! – и выгнулся дугой: судорогой свело возрожденные мышцы. Почему он не может умереть! Он бы все сейчас отдал за блаженное восхитительное небытие. Руки конвульсивно согнулись в локтях, пытаясь разодрать лишенными ногтей пальцами лишенную кожи грудь. Свет ударил в глаза – в широко раскрытые глаза без век и ресниц. Он смотрел и видел небо, обложенное низкими свинцовыми тучами; небо, с которого сеялся колючий холодный дождь; видел белых чаек, парящих в этом сером рыхлом небе. Вновь судороги скрутили тело. Со спины его перевернуло на бок. И тогда он увидел, что лежит на помойке. По серым и рыжим ее горбам, как по волнам, сновали чайки. И он закричал – от ужаса и боли разом. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума.

Но почему-то не сошел. А если и сошел, то на мгновение – мозг тут же регенерировал, и безумие миновало. Если он и может свихнуться – то на миг. В этом была отрада. Как и безумие – тоже мгновенная.

Двое бродяг, привлеченные криком, направились к тому месту, где в груде обломков и обгоревших бревен уже давно лежал черный хитиновый остов, смутно напоминающий человеческое тело. Бродяги подошли и остановились. Один из них – седой старик, закутанный в драный шерстяной платок, жевал кусок хлеба. Второй, помоложе, визгливо вскрикнул и предусмотрительно спрятался за спину старика.

Так – один совершенно равнодушно, второй онемев от ужаса – они смотрели, как черный остов корчится, обрастая красным мясом; и уже скалятся зубы, и дергаются губы, и нос начинает покрываться кожей. Глаза смотрели на старика и не моргали – не было век. Но рот, гримасничая зачатками губ, издавал булькающие звуки.

Возрождение шло медленно. Человек (если это был, конечно, человек) устал кричать и под конец лишь сипел. Кожа, наросшая поверх мяса, была еще тонкой, прозрачной, а череп совершенно гол. Старик с опаской наклонился к лежащему посреди мусора нагому человеку. Кожа «новорожденного» выглядела по-младенчески розовой и шелковистой, глаза часто-часто моргали красными веками, на которых стали пробиваться ресницы. Они начали отрастать вместе с бровями, волосами, бородкой и лобковыми волосами.

– Пить, – прошептал «новорожденный».

Старик приложил флягу к губам страдальца.

«Новорожденный» сделал несколько глотков. Но желудок его тут же сжался, и «младенца» вырвало фонтаном – прямо в лицо старику. Тот отерся краем вязаного платка.

– Со мной после метаморфозы было точно так же, – сказал спутник старика. – Ты помнишь?

Старик кивнул:

– Как ни помнить, когда я сам тебя и выхаживал.

– Значит, это – гений, – заключил тот, что выглядел моложе. – Как я. Гения сразу можно отличить от простого человека.

Возрожденный слушал их болтовню вполуха. Самое странное, что он помнил прошлое, помнил, кем был прежде. Когда-то он был гением, гением самой Империи. Нынче стал человеком. Почти. И назвался Гимпом.

Гимп внимательнее присмотрелся к обитателям помойки. Старик как старик – бродяга, из тех, что потерял все – семью, родственников, патрона. Большинство из них сознательно выбирают подобную судьбу. Среди бродяг много киников, но еще больше утративших вместе с гениями всякое желание бороться, работать и даже двигаться. Спутник старика в прошлом несомненно был гением, но наверняка подвергся облучению и стал метаморфировать. Внешне бывший гений походил на человека, если не считать огромных уродливых рук, поросших рыжей шерстью. Правая была заметно длиннее левой, и на ней было шесть пальцев с острыми звериными когтями.

– Я – Марий Антиохский, – представился старик. – А он – гений помойки. Жить не может без своего детища. Ходит, опекает. Зови его – ГепОм.

– Да, я – гений помойки, – гордо объявил спутник старика. – А что в этом зазорного? Знаешь сколько на помойке сокровищ находят?! Это почти что золотые прииски. Здесь вся культура Рима сосредоточена. Все, чем питался, что из себя исторгал Вечный город, здесь. По осколками посуды, по разодранным книгам и разбитым статуям можно воссоздать целый мир. Бывает, книгу уже считают утраченной, историки рвут на себе волосы, филологи стонут от горя. И вдруг – о чудо! – на помойке находят недостающие тома. – У нас тут собрана целая библиотека, не меньше Аполлоновой будет [47] .

– Библиотека – это потом. Давай-ка отнесем парня в нашу хижину, – предложил старик.

– Наша хижина! – передразнил Гепом. – Когда-то эта хижина была моя. А ты сам говорил, что собственность – зло, – напомнил бывший гений.

«Значит, старик в самом деле киник», – подумал Гимп.

– Ты прав, – согласился старик. – Собственность – зло. И это зло так легко проникает в человеческую душу. Когда-то у меня был дом, своя школа и толпа учеников. Но в один прекрасный момент я понял, что оброс связующими нитями, сдерживающими мой дух. Я разорвал путы, бросил и хижину, и учеников, и стал путешествовать. Но имел неосторожность задержаться здесь слишком долго, и все началось сначала – дом – ученики – школа. Надо немедленно разорвать нити, что спеленали дух.

– Давай отложим твое освобождение до того момента, пока этот парень не очухается, – предложил старику его приятель.

Вдвоем они подняли Гимпа и потащили в хижину.

Глава XVIII

Апрельские игры 1976 года (продолжение)